Макс Фрай - Жалобная книга [litres]

Несколько раз я становился гомосексуалистом; порой это не слишком мешало жить в мире с собой, но чаще приводило к душевному разладу, справиться с которым мне было не под силу. Иногда я великодушно разрешал себе любить всех без разбору, и мужчин и женщин, — такие варианты судьбы, как правило, оказывались даже более комфортными, чем традиционная погоня за юбками да бюстгальтерами; тем не менее, последняя выпадала мне на роду чаще всего. Случалось, я становился однолюбом, твердолобым и трогательным, на манер героев рыцарских романов, а бывало, пускался во все тяжкие. Впрочем, в крайности я впадал не так уж часто. Оно и хорошо, что обычно обходилось без крайностей: в противном случае мое путешествие по несбывшимся судьбам могло бы оказаться настоящей каторгой.

Зато страсть к перемене мест не оставляла меня никогда; неудивительно, что прожив сотни тысяч жизней, я ни разу не умер в том же городе, где родился. Даже дурацкие и бессмысленные юношеские самоубийства совершал, отъехав подальше от дома, словно бы давал себе шанс еще раз все взвесить и переменить решение; иногда это работало.

Что еще оставалось неизменным, так это страсть к чудесам. Не сказать, чтобы всякая моя несбывшаяся жизнь рано или поздно наполнялась тайными знаниями и удивительными событиями. По правде, такое случалось всего несколько раз, да и те чудеса не шли ни в какое сравнение с настоящей моей судьбой. Но я непременно находил себе какую-нибудь лазейку: хоть карточные фокусы разучить, хоть сказки сочинять, хоть руны резать для продажи в сувенирной лавке, хоть змеев воздушных, исчерченных каббалистическими знаками, в небо по ночам запускать — да мало ли на свете способов сымитировать чудо, если уж пережить его не дано?..

Собственно, лишь эти два факта о себе я продолжал помнить, когда начисто забыл начало истории и перестал понимать, что есть дорога назад, что в любую минуту можно вернуться к настоящей жизни. «Я — вечный странник, которому ничего не надо, кроме чудес», — такая примерно формула. Порой я излишне романтизировал это сокровенное знание о собственной природе; порой вполне цинично над ним посмеивался, но всегда помнил.

Всегда.

Даже когда запас моих несбывшихся судеб — не то чтобы совсем истощился, но явно перевалил за половину. Умерев, я возрождался к жизни не младенцем, не подростком даже, а взрослым вполне человеком. Впору было задуматься: почему так? Куда подевалось мое детство? Воспоминания о нем, конечно, всегда имелись, но они больше походили на краткое содержание прочитанных книг, чем на живую память тела. В одной из текущих несбывшихся жизней я весьма кстати заделался доктором философии и получил отличную теоретическую подготовку для размышлений о собственных странностях — вотще, конечно; ни одна книга не содержала даже подобия внятного ответа на мои вопросы, но сам исследовательский процесс, кажется, пошел мне на пользу. По крайней мере, я перестал наконец принимать происходящее как должное. Чувствовал себя, как заблудившийся на пляже малыш, который еще не знает, как найти родителей, не представляет даже, во что они были одеты; о том, чтобы вспомнить направление, определить, откуда пришел и куда, следовательно, нужно возвращаться, вообще речи нет, но, по крайней мере, ребенок уже осознал, что у него проблемы, отвлекся от игры с песочными замками и изготовился не то начать поиски, не то просто заорать от отчаяния.

Не думаю, что я бы справился с «поисками»: к тому времени, мои личные внутренние часы накручивали черт знает какое по счету тысячелетие. Игра эта началась для меня так давно, что я уже напрочь забыл о возможности жить каким-то иным образом; даже теоретически не мог сформулировать, в чем, собственно, дело, и только сравнивая себя с окружающими, был вынужден признать: что-то со мной не так. Или даже все со мною не так, или… Вот именно, «или».

Зато у меня хватило благоразумия «заорать» — а как еще можно назвать причудливую пародию на молитву, которую я неустанно возносил во всякий день каждой новой жизни: «Я хочу вернуться домой, если у меня все еще есть дом!» — при том что вообразить не смог бы ни этот самый «дом», ни, тем паче, процесс «возвращения».

«Молитва» моя возымела действие на исходе шестой, кажется, по счету жизни, посвященной поискам неведомого выхода из текущего, с позволения сказать, «круга перерождений». Я, помнится, как раз вышел на пенсию и поселился рядом со старшим сыном, давным-давно эмигрировавшим в Австралию и не раз зазывавшим меня к себе: мы всегда были добрыми приятелями и не тяготились обществом друг друга.

В то утро я, как всегда, сидел на берегу океана, тщетно пытаясь принять одну из йогических поз, которые с утра до ночи демонстрировали мне внуки. Сетовал на свои старые кости, но усилий не оставлял. В тот момент, когда мне наконец удалось кое-как уложить правую пятку на левую ляжку, на плечо мне опустилась чья-то тяжелая рука, и незнакомый глубокий голос сказал: «Ладно, действительно, хватит с тебя, пожалуй».

Возможно, я на месте окочурился от сердечного приступа, а может быть, просто потерял сознание. Важно другое: когда я обрел наконец способность осознавать — не происходящее, но сам факт собственного существования, — в глаза мне бил тусклый свет лампы под зеленым абажуром, а из темноты медленно приближалась бледная, непропеченная лепешка — Луна? Чужое лицо? Киноэкран с надписью «Конец фильма»?

Потом свет снова погас.

Когда я снова открыл глаза, были сумерки. За окном серело низкое московское небо, из приоткрытой форточки дул сырой, но ощутимо теплый мартовский ветерок. Оглядевшись, я обнаружил что лежу на диване, в изголовье сидит женщина в сером свитере, чей облик показался мне смутно знакомым, а в руках у нее прозрачный предмет цилиндрической формы, именуемый в народе «стакан». Обнаружив, что я подаю признаки жизни, она поднесла стакан к моим губам. Пришлось приподняться и сделать несколько глотков. Жидкость оказалась горькая, явно алхимическая дрянь какая-нибудь, изготовленная по рецепту средневековых знахарей, из жабьей селезенки да помета трясогузки, не иначе.

— С возвращением, — говорит. — Эх ты, задница, не сумел вовремя остановиться. Дотянул до того момента, когда сам уже не смог бы справиться. Повезло тебе, что я решил побыть рядом…

Почему эта женщина говорит о себе «решил», с какой стати обзывает меня «задницей» и о чем, собственно, речь? Ответ на все эти вопросы, чую, где-то близко, на самой поверхности, только вот нет у меня сил руку протянуть за сокровищем. Поэтому снова закрываю глаза. Спать проще, чем бодрствовать, это я с детства уяснил…